Я родилась примерно в двух милях от Олд-Форта, на старой Моргантонской дороге. Жизнь у меня, конечно, была тяжелая. Всё работа, работа и работа. Кроме работы я ничего и не знала. Хозяина звали Энди Хемпхилл. У него была большая плантация в долине. Много всего, любой скот у него был: свиньи, коровы, мулы, лошади. Когда мастер Энди помер, я жила с его сыном, Уильямом Хемпхиллом.

Никогда не забуду, как помер мастер Энди. Он был хороший старик, и миссис его была хорошая тоже. Она читала нам, детям, Библию, пока не померла.

Мой папа жил у Джо Гаджера — помню, он был старый и больной. Папа все для него делал, он всегда папе во всем доверял. Как-то утром он пришел к папе в поле. Папа бросил работу, а старый мастер Джо говорит: «Слушай, Смарт (папу звали Смарт), я устал, мне тяжко и горестно. Все эти годы я работал ради детей. А они все делают не так. Они меня беспокоят, Смарт. Думаю, Смарт, пора со всем этим покончить. Думаю, мне надо просто утопиться прямо вот здесь. Не могу больше так мучиться».

Папа взял старого мастера Джо за руку и отвел в дом. «Не надо, мастер Джо, я бы таких вещей не говорил на вашем месте. Вы всегда заботились о своей семье. Просто успокойтесь и отдохните».

Но через несколько дней после того случая старого мастера Джо нашли в сарае повесившимся на уздечке. Старый мастер Джо покончил с собой.

Нет, мэм, отдыха я не знала никогда. Все время работала, с утра до поздней ночи. Все делала, что надо было делать на улице. Работала в поле, дрова рубила, кукурузу полола — иногда казалось, что сейчас спину надорву. Все делала — разве что бревна не колола. Знаете, тогда бревна раскалывали вдоль. Ну так вот, бревна я не колола, нет.

Порол нас старый мастер порядочно, если был чем-нибудь недоволен. Иногда мы как видим, что он сердитый — так стараемся на него не смотреть даже. А иначе он мог связать тебе руки спереди и выпороть, как мула. Ох, боже ты мой, не меньше тысячи ударов я за свою жизнь получила. Бывало, неделю потом все болело.

На работу хозяин нас выгонял в любую погоду — дождь, снег, неважно. Ходили в горы — рубили дрова и притаскивали их домой. Часто приходили продрогшими и промокшими насквозь, так что одежда к телу липла, но сушить ее было без толку. Если попадешься на глаза старому хозяину или миссис, они кричат: «А ну иди работай, черномазая!» И уж мы шли работать — если не пойдешь, получишь свое. Им все равно было — молодая ты или старая, пороли всех одинаково.

Богатые белые никогда не работали, у них для этого были черномазые. Летом мы работали на улице, зимой в доме. Я до десяти вечера шерсть чесала и пряла. Отдыхать было особо некогда — в четыре утра надо было вставать и снова приниматься за работу. Кормили тоже плохо — кукурузными лепешками с патокой. Вы, милая, и представить себе не можете, что это была за жизнь. Холод да голод. Нет, мэм, я вам не вру, рассказываю как на духу. Как есть.

Хорошо помню, как я лежала с открытыми глазами, пока все не заснут, потом выбиралась на улицу и шла босиком по снегу примерно две мили — в дом своей тетушки. У нее для меня всегда была горячая кукурузная лепешка с куском мяса и молоко. Тетя была очень добра к нам, черномазым.

Я первый раз поспала на кровати только после освобождения — да, мэм, после освобождения. Спала на куче тряпок в углу. Тепла они давали немного. Боже, дитя мое, никто даже не знает, до чего ужасно обращались с черномазыми. Даже с животными обращались лучше. Мой первый хозяин, старый Энди, был хороший человек, но второй — он был бешеный, просто бешеный. Теперь, дитя мое, другие времена. В мое время все работали. Если у кого не было негров, они работали сами. Если дети были слишком маленькие, чтобы управляться с тяпкой, они дергали сорняки руками. В долине Суоннаноа раньше собирали сотни бушелей пшеницы, а теперь там просто играют дети. Мне нравится, когда дети работают в поле. Сейчас они на тебя бросаются пумой, если только заговоришь об этом. Поэтому сейчас и времена такие тяжелые. Хозяйством никто не занимается. Помню, старая миссис говорила: «Это поколение уйдет, новое придет». Но вы же сами видите — каждое поколение сейчас слабее прежнего. А все говорят, как хорошо было бы вернуть старые времена. Те времена давно прошли, и их никогда больше не будет.

С нашей плантации никогда никого не продавали, но на других плантациях мастера Уильяма бывало. Это было страшное дело. Все рабы в поле, пашут, полют, поют песни, солнце жарит как на сковородке. Приходит хозяин, ходит по полю с каким-то мужиком, их называли торговцами. Они ходят туда-сюда и просто смотрят, просто смотрят. Все черномазые знали, к чему это было. Глаз не поднимали, работали и работали. Торговец выбирал кого-нибудь. Переговорит с хозяином — и все, надевали на него кандалы и отправляли в хлопковые края. Страшное дело! Если кто не хотел уезжать, а торговец уже собирался ехать, его отмутузят, привяжут за повозкой и заставят бежать, пока не упадет, тогда еще отмутузят, пока тот не скажет, что пойдет спокойно. Некоторые, бывало, сбегали и возвращались на плантацию, тогда им еще труднее приходилось, чем раньше. Когда черномазые собирались за ужином, мамка говорит — а где такой-то? Никто не хотел говорить. Но она видит — все смотрят в пол, и говорит: «Торговец, торговец, да?». И слезы по щекам катятся, потому что это ее сын или муж, и она понимает, что больше никогда его не увидит. Ну, младенцев, может, оставляли с папой и мамой. Ох, божечки, мой хозяин был плохой человек, но в хлопковые края нас никогда не отправлял.

Школ в те времена было очень мало. Мы, черномазые, и взглянуть на книжку не смели, не то что в руки взять. Старая миссис, то есть моя первая миссис, была очень хорошая женщина. Она читала и нам, неграм, и белым детям. Она приехала из-за моря. Она была не такая, как эти белые умники, которые тут сейчас живут. Когда она только приехала, то привезла с собой черного парня. Он был ее слугой. Сейчас их по-другому называют, но тогда таких называли гвинейскими неграми. Она была хорошая женщина, не такая, как другие белые. Негры любили старую миссис.

Когда кто-то из черномазых болел, их держали в маленьком домике рядом с большим домом. Врачей тогда было мало. Всего трое на всю округу. Для лечения собирали конскую мяту, кору красного вяза для компрессов и разную другую кору для отваров. Все это хорошо помогало. Адвокатов тогда тоже было немного, не то что сейчас, куда ни плюнь — одни адвокаты.

Помню, как мама померла. Она жила на Римс-Крик с другими Хемпхиллами. Долго болела. Как-то ко мне пришел один белый и говорит: «Сара, а ты знаешь, что твоя мать померла?» Я говорю: «Нет, но хочу посмотреть на нее до того, как ее закопают». Я пошла в большой дом и говорю миссис: «Моя мать сегодня померла. Хочу на нее взглянуть до того, как ее закопают». А она поглядела на меня злобно и говорит: «Иди работай, пока я тебя не выпорола как следует». Ну я и пошла работать, слезу текут, только руки заламываю — так хотела увидеть маму. Недели через две старая миссис сильно заболела, еще прожила какое-то время, но уже не вставала. Скоро ее тоже закопали, как и мою маму.

Помню времена, когда мама была жива, а я была еще девочкой — до того, как ее увезли на Римс-Крик. Как-то мы играли с другими детьми во дворе. Просто играли, носились, как все дети делают. И тут пришла мама, как будто не в себе. «Идите-ка сюда скорее, — говорит. — Смотрите, что делается!» Господи Боже — звезды падали с неба, как будто шел дождь из звезд! Мама была страшно напугана, а мы, дети, не боялись, совсем не боялись. А мама сказала, что каждый раз, когда падает звезда, кто-нибудь скоро помрет. И раз столько звезд падает, помрет очень много народа. Было светло как днем — можно было булавку с земли подобрать. Сейчас-то звезды светят не так ярко, как раньше. Не знаю почему, просто не так. А маму скоро увезли, и я осталась одна.

На плантации была одна старуха, хозяин купил ее в Виргинии, у торговца. Она смеялась и говорила нам: «Скоро вы все будете свободными — такими же свободными, как белые». Мы все над ней смеялись. Какое там — мы же рабы, всю жизнь будем работать и никогда свободы не увидим. А потом как пришла воля, та старуха говорит: «А я вам говорила! А вы неучи, у вас ни дома, вообще ничего нет — что вы собираетесь теперь делать? Я говорила!».

Мне уже немало лет было, когда война началась. Помню вот, прямо перед войной это было. Мастер Уильям разговаривал со своим братом, а я стояла чуть в стороне. Брат хозяина говорит: «Уильям, а сколько тетушке Саре уже?» Мастер Уильям посмотрел на меня и говорит: «Да уже скоро пятьдесят будет». Это было прямо перед самой войной.

Жуткие были времена тогда. Мы, черномазые, вообще не понимали, что происходит. С плантации только один парень пошел на войну, Александр, ему тогда лет двадцать пять было. Часто нам говорили, что вот идут янки. Мы тогда прятали еду и скот, пока они не уйдут. Не очень-то боялись. А как-то, помню, я очень хорошо запомнила, видим — солдаты маршируют, как будто всю долину заполнили. Я еще подумала: «Вот бедняги, маршируют куда-то, чтобы их убили». Барабаны стучат, флейты пищат. Это была пехотная рота. Да, было на что посмотреть! Иногда они приезжали домой в отпуск. А иногда не приезжали, потому что погибали раньше. Александр несколько раз приезжал до свободы.

Когда война закончилась, мастер Уильям сказал: «Вы что, не знаете, что вы все теперь свободны? Свободны!». Я засмеялась — вспомнила, как та старуха говорила нам про волю и что мы ничему не научились. Мне многие предлагали поехать в чужие края, но я сказала, что буду жить с папой, пока он жив. Я прожила с белыми еще примерно год, а потом жила с папой, пока он был жив.

У меня было два брата, они уехали в Калифорнию, больше я их не видела, и сестру тоже. Я уже не так хорошо все это помню. Только знаю, что родилась и выросла тут, в этих краях, никогда никуда не уезжала. Чувствую себя хорошо, никогда не пила никаких лекарств из тех, что доктор назначает. Болела я только один раз — уже после воли.